Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает
в голове; ты
берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не
берете? Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Велел родимый батюшка,
Благословила матушка,
Поставили родители
К дубовому столу,
С краями чары налили:
«
Бери поднос, гостей-чужан
С поклоном обноси!»
Впервой я поклонилася —
Вздрогну́ли ноги резвые;
Второй я поклонилася —
Поблекло бело личико;
Я
в третий поклонилася,
И волюшка скатилася
С девичьей
головы…
Она другой рукой
берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня.
В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать
голову к ее груди и, задыхаясь, сказать...
Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой,
берет обеими руками мою
голову, целует меня
в лоб и кладет к себе на колени.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце
в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает
головой и осуждает все это. Одна баба
берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
У стола
в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно
брала в руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем взять вещь, она вежливо кивала
головою, а затем так осторожно вытирала ее, точно вазочка или книга были живые и хрупкие, как цыплята. Когда Клим вошел
в комнату, она зашипела на него...
Самгина толкала, наваливаясь на его плечо, большая толстая женщина
в рыжей кожаной куртке с красным крестом на груди,
в рыжем
берете на
голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая
голову по спинке дивана, посвистывая носом, она спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
Бери на ура! — неистово ревел человек
в розовой рубахе; из свалки выбросило Вараксина,
голого по пояс, человек
в розовой рубахе наскочил на него, но Вараксин взмахнул коротенькой веревочкой с узлом или гирей на конце, и человек упал навзничь.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда
брала его
голову, клала на колени и завивала
в бумажки до сильной боли, потом
брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!
Ему вдруг пришло
в голову — послать ловкого Егорку последить, кто
берет письма у рыбака, узнать, кто такая Секлетея Бурдалахова. Он уже позвонил, но когда явился Егор — он помолчал, взглянул на Егора, покраснел за свое намерение и махнул ему рукой, чтобы он шел вон.
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей
в омерзение придет. У тебя пробор на
голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты
брать не стыдишься?
Кончив завтрак, он по одной таблице припоминает, какое число и какой день сегодня, справляется, что делать,
берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать
в голове неудобно.
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они
берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать,
в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное,
брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался
в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой
головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
В мирской сходке, или громаде, несмотря на то что власть его ограничена несколькими голосами,
голова всегда
берет верх и почти по своей воле высылает, кого ему угодно, ровнять и гладить дорогу или копать рвы.
Потом уже,
в начале восьмидесятых годов, во всех банях постановили
брать копейку за веник, из-за чего
в Устьинских банях даже вышел скандал: посетители перебили окна, и во время драки публика разбегалась
голая…
Я ответил, что я племянник капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий. На нем была черная «чамарка», вытертая и
в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не было, и из-под чамарки виднелось
голое тело: у бедняги была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая душа
брала ее
в стирку, старик обходился без белья.
Педагогические приемы у пана Пашковского были особенные: он
брал малыша за талию, ставил его рядом с собою и ласково клал на
голову левую руку. Малыш сразу чувствовал, что к поверхности коротко остриженной
головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть
в голову.
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый,
берет булыжник и мечет его
в ворота; раздается гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут темные люди, орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи
головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
Я много раз пробовал вынашивать копчиков (то же, что дрессировать собаку), и гнездарей и слетков; выносить их весьма легко:
в три-четыре дня он привыкнет совершенно и будет ходить на руку даже без вабила (кусок мяса); стоит только свистнуть да махнуть рукой, стоит копчику только завидеть охотника или заслышать его свист — он уже на руке, и если охотник не протянет руки, то копчик сядет на его плечо ила
голову — живой же птички никакой не
берет.
Отыскивать куропаток осенью по-голу — довольно трудно: издали не увидишь их ни
в траве, ни
в жниве; они, завидя человека, успеют разбежаться и попрятаться, и потому нужно
брать с собой на охоту собаку, но отлично вежливую,
в противном случае она будет только мешать. Искать их надобно всегда около трех десятин, на которых они повадились доставать себе хлебный корм. Зато по первому мелкому снегу очень удобно находить куропаток.
5) Если птица летит мимо, то, смотря по быстроте, надобно
брать на цель более или менее вперед летящей птицы. Например,
в гуся или журавля и вообще
в медленно летящую птицу метить
в нос или
голову, а
в бекаса — на четверть и даже на полторы четверти вперед
головы.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что
берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам
в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная
голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Но чаще всего у него не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно
брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая
головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И
в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
Такова власть гения! Единственная власть, которая
берет в свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала свое лицо
в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив
голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно
брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою
голову. Разговоры
в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.
Помню, я стоял спиной к дверям и
брал со стола шляпу, и вдруг
в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив
голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо
в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха.
— Но знаете ли что? — сказала она ему, — если б я была поэтом, — я бы другие
брала сюжеты. Может быть, все это вздор, — но мне иногда приходят
в голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы не будете надо мной смеяться?
— Ишь ты,
голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он
в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и на чай-то уж настоящего дать не хочет!.. Да ты что ж брал-то?
— Все эти злоупотребления, — продолжал губернатор, выпрямляя наконец свой стан и поднимая
голову, — все они еще не так крупны, как сделки господ чиновников с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые — доставляют ли
в казну вино, хлеб,
берут ли на себя какую-нибудь работу — по необходимости должны бывают иметь
в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец, тех, которые будут принимать самое дело.
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить
в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он,
беря себя за
голову, — но только меня как будто бы
в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую… почти вижу, что
в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему — не знаю, но только страшный перелом… страшный.
Я чувствовал, что взгляд его был совокупно обращен на меня и Иконина и что
в нас не понравилось ему что-то (может быть, рыжие волосы Иконина), потому что он сделал, глядя опять-таки на обоих нас вместе, нетерпеливый жест
головой, чтоб мы скорее
брали билеты.
Впечатлительный Александров успел уже раз десять вообразить себя приговоренным к смерти, и волосы у него на
голове порою холодели и делались жесткими, как у ежа. Зато очень утешили и взбодрили его дух отрывки из статута ордена св. Георгия-победоносца, возглашенные тем же Лачиновым. Слушая их ушами и героическим сердцем, Александров
брал в воображении редуты, заклепывал пушки, отнимал вражеские знамена,
брал в плен генералов…
— Я никак не ожидал от тебя услышать вдруг подобное желание! — проговорил он, гордо поднимая свою
голову. — Согласись, что такой суммы
в один день не соберешь, и я могу тебе только уплатить за номер и за стол, если ты считаешь себя вправе
брать с меня за это.
Но стоны повторяются чаще и чаще и делаются, наконец, беспокойными. Работа становится настолько неудобною, что Иудушка оставляет письменный стол. Сначала он ходит по комнате, стараясь не слышать; но любопытство мало-помалу
берет верх над пустоутробием. Потихоньку приотворяет он дверь кабинета, просовывает
голову в тьму соседней комнаты и
в выжидательной позе прислушивается.
Сидит
в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала
голову в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на пьяном лице; смотрит
в рюмку водки перед собою,
берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно, — не может почему-то выпить.
Иногда Передонов
брал карты и со свирепым лицом раскалывал перочинным ножиком
головы карточным фигурам. Особенно дамам. Режучи королей, он озирался, чтобы не увидели и не обвинили
в политическом преступлении. Но и такие расправы помогали не надолго. Приходили гости, покупались карты, и
в новые карты вселялись опять злые соглядатаи.
— Пехтерь! — повторил Фома Фомич, однако ж смягчился. — Жалованье жалованью розь, посконная ты
голова! Другой и
в генеральском чине, да ничего не получает, — значит, не за что: пользы царю не приносит. А я вот двадцать тысяч получал, когда у министра служил, да и тех не
брал, потому я из чести служил, свой был достаток. Я жалованье свое на государственное просвещение да на погорелых жителей Казани пожертвовал.
Вы, верно, знаете, что
в Москве всякое утро выходит толпа работников, поденщиков и наемных людей на вольное место; одних
берут, и они идут работать, другие, долго ждавши, с понурыми
головами плетутся домой, а всего чаще
в кабак; точно так и во всех делах человеческих; кандидатов на все довольно — занадобится истории, она
берет их; нет — их дело, как промаячить жизнь.
Мысль ехать самой начинала мелькать
в голове ее; она хотела уже послать за соседом, отставным артиллерии капитаном, к которому обращалась со всеми важными юридическими вопросами, например, о составлении учтивого объяснения, почему нет запасного магазина, и т. п.; она хотела теперь выспросить у него, где
берут заграничные паспорты,
в казенной палате или
в уездном суде…
Во всем городе только и говорили о кандидатах, обедах, уездных предводителях, балах и судьях. Правитель канцелярии гражданского губернатора третий день ломал
голову над проектом речи; он испортил две дести бумаги, писав: «Милостивые государи, благородное NN-ское дворянство!..», тут он останавливался, и его
брало раздумье, как начать: «Позвольте мне снова
в среде вашей» или: «Радуюсь, что я
в среде вашей снова»… И он говорил старшему помощнику...
Одним словом,
в моей
голове несся какой-то ураган, и мысли летели вперед с страшной быстротой, как те английские скакуны, которые
берут одно препятствие за другим с такой красивой энергией.
В моей
голове тоже происходила скачка на дорогой приз, какого еще не видал мир.
(
В глубине сцены Соня повязывает платок на
голове Двоеточия. Смех. Из леса, около ковра с закусками, выходит Замыслов,
берет бутылку вина и стаканы и идет к Басову, за ним идет Двоеточие, отмахиваясь руками oт Сони.)
Заводи, заливы, полои, непременно поросшие травою, — вот любимое местопребывание линей; их надобно удить непременно со дна, если оно чисто;
в противном случае надобно удить на весу и на несколько удочек; они
берут тихо и верно: по большей части наплавок без малейшего сотрясения, неприметно для глаз, плывет с своего места
в какую-нибудь сторону, даже нередко пятится к берегу — это линь; он взял
в рот крючок с насадкой и тихо с ним удаляется; вы хватаете удилище, подсекаете, и жало крючка пронзает какую-нибудь часть его мягкого, тесного, как бы распухшего внутри, рта; линь упирается
головой вниз, поднимает хвост кверху и
в таком положении двигается очень медленно по тинистому дну, и то, если вы станете тащить;
в противном случае он способен пролежать камнем несколько времени на одном и том же месте.
Заметя близко ко льду высоко стоящую рыбу, сильно ударяют дубинкою над ее
головою — рыба оглушится (впадет
в обморок) и взвернется вверх брюхом: проворно разбивают тонкий лед и
берут рыбу руками, покуда она не очнулась.] даже наводят на них волосяной силок, навязанный на длинной лутошке, и выкидывают на берег.
Народы завистливы, мой друг.
В Берлине над венскими бумажками насмехаются, а
в Париже — при виде берлинской бумажки
головами покачивают. Но нужно отдать справедливость французским бумажкам: все кельнера их с удовольствием
берут. А все оттого, как объяснил мой приятель, краснохолмский негоциант Блохин (см."За рубежом"), что"у француза баланец есть, а у других прочиих он прихрамывает, а кои и совсем без баланцу живут".
Когда к дверям лавки подходил какой-нибудь старик и, кланяясь, тихо просил милостыню, приказчик
брал за
голову маленькую рыбку и совал её
в руку нищего хвостом — так, чтоб кости плавников вонзились
в мякоть ладони просящего.
Параша. Теперь бы я пошла за него, да боюсь, что он от жены
в плясуны уйдет. И не пойду я за него, хоть осыпь ты меня с ног до
головы золотом. Не умел он меня
брать бедную, не возьмет и богатую. А пойду я вот за кого. (
Берет Гаврилу).
Вам ничего не нужно, кроме сущности, вы и
берете ее, но с тех пор, как вы начитались повестей, вам стало стыдно
брать, и вы мечетесь из стороны
в сторону, меняете очертя
голову мужчин и, чтобы оправдать эту сумятицу, заговорили о ненормальностях брака.